мир прекрасного
Он был страстным библиофилом, любил бабочек и старину. Спасал от погибели древние книги и возрождал из забвения великие имена. А через его сказки — веселые, ироничные, волшебные — всегда проглядывали истина и мудрость.
Когда началась Великая французская буржуазная революция, ему было девять лет. Уже тогда маленький Шарль приобрел славу чудо-ребенка. На городской площади родного Безансона он пылко выступал с революционными речами и декламировал стихи собственного сочинения.
От революционных времен у Нодье осталась тяга к участию в тайных обществах. В 17 лет он создал в Безансоне тайное общество филадельфов, члены которого хотели посвятить себя изучению природы. Пять лет спустя в Париже примкнул к другому обществу молодых людей — медитаторов, объединенных стремлением отгородиться от современной цивилизации и создать братство «античных мудрецов».
Поэт-артист Александр Галич – вечный странник, бродяга, забредший в наш век со своей неискоренимой гитарой – не из наших лет, роковых-тоталитарных, а – из тьмы веков.
Он занял ту вечную, скоморошьи-площадную, поэзобродячью, устно-уличную, рифмолицедейскую нишу, что кем-нибудь на подмостках-пространствах Истории всегда занималась... Среди его непосредственных предколлег, предтечь и предречь, занимавших эту нишу в разные времена, – были Омар Хайям, Франсуа Вийон, Артюр Рембо, Владимир Маяковский, Александр Вертинский... Родственные типажи и маски. Поэт-скоморох, балаганный трагик, изысканный уличный Бард.
В поэтике Александра Галича всегда артистично сталкивались в дуэте-дуэли две стихии, два состояния – журнализм, хроникальность, дневниковость, попытка поймать на перо, на голос, на ритм мистически непостижимое движение самой жизни – и жажда обострить, спровоцировать, взвести в беспределы художественности нашу обыденность и повседневность.
Лорку убили за политику. Арестовали за политику. Как Николая Гумилева. Казалось бы, два совсем разных человека. «Белый» мужественный и «красный» изнеженный. Но дихотомия снимается, если вспомнить, что оба были настроены против диктата и диктатом убиты (ибо мятежники).
И грозным бруталом Гумилева не назовешь. Достаточно вспомнить, как он, промчав долгий путь, приехал к Анне Ахматовой, заглянул в щелку забора, увидел ее платье и, не дав о себе знать («как желтый одуванчик у забора»), тотчас устремился прочь. Можно проехать и дальше – до того общего поэтического знаменателя, где Лорка и Гумилев предстают экзотами, романтиками поверхностного слоя бытия, страстными скитальцами, ценителями острых красок, звериных воев, простонародных напевов, аристократичного струения луны, а гумилевский акмеизм перемигивается с лорковским едва ли не имажинизмом.
Еще их сближали негры, очевидно, привлекая своей природностью, первозданностью, парной глиной облика и эмоций. Гумилев путешествует по Африке. Лорка выпускает сборник «Поэт в Нью-Йорке», где черные пантеры Гарлема так и сверкают в трудовом поту. Оба любили цыган… (Вспоминается гумилевское «У цыган»: «Девушка, смеясь, с полосы кремневой узким язычком слизывает кровь…») Оба любили несчастную любовь. (Лорка: «Апельсин и лимоны. Ай, разбилась любовь со звоном».)
По натюрмортам и жанровым сценкам Мане можно судить о богатстве тогдашней французской кухни. Впрочем, Мане любил не только кулинарные удовольствия…
Во второй половине ХIХ века ресторанное дело в Париже достигает невиданных высот. Три всемирные выставки – 1855, 1867 и 1878 гг. – прививают французам вкус к гастрономическим открытиям; каждое утро лучшие продукты из провинции и из-за границы доставляются на новый огромный рынок Лез Аль.
По вечерам парижские бульвары светятся сотнями огней: "Тортони", "Риш", "Англэ" или "Мэзон д’Ор" всегда полны посетителей. Конечно, среди художников немало тех, для которых и жареная картошка – славный ужин, но Мане не принадлежит к их числу. Выходец из состоятельной семьи, он одинаково комфортно чувствует себя и в пригородном кабаке, и в салоне Вефура. Мане постоянно ругают критики, и вдруг приходит оглушительный успех. Репродукции его "Кружки пива" продают на каждом углу, а вскоре картина становится вывеской одной из пивных в Латинском квартале: изображенный на ней толстяк выглядит блестящим знатоком операций с солодом и дрожжами, в результате которых получается забористый портер и крепкое пиво фламандских гезов.
Дмитрия Владимировича Веневитинова при жизни знала чуть ли не вся литературная Россия. На него возлагали огромные надежды, в нем видели будущего ученого с мировым именем, выдающегося поэта, мыслителя… Увы, его век по воле случая оказался удручающе краток, хотя натура обещала многое – и не без оснований.
Веневитинов родился в Москве 14 (26) сентября 1805 года. Его московский дом, сохранившийся до наших дней, наверняка вспомнят многие – он расположен на крутом сгибе-повороте Кривоколенного переулка, рядом с Мясницкой улицей; мемориальная доска на фасаде возвещает, что в этом доме 12 октября 1826 года А.С. Пушкин впервые читал свою трагедию "Борис Годунов". Среди слушателей был и хозяин. Александр Сергеевич, как мы знаем, человек щепетильный – читать новое произведение к кому попало в дом не пошел бы.
Уже в детстве Веневитинов обнаружил блестящие способности, развитию которых отлично поспособствовала его мать Анна Николаевна, урожденная княжна Оболенская, женщина умная и образованная. Французскому и немецкому языку выучила его она; английский и итальянский он освоил самостоятельно. Домашние учителя (иммигранты-иностранцы и университетские преподаватели) натаскали юного Дмитрия в латыни и древнегреческом; тут надо отметить, что семья Веневитиновых была, во-первых, родовитая, а во-вторых, не бедная, и оплатить образование детей могла (у Дмитрия были братья Алексей и Петр и сестра Софья).
