Дикая роскошь картин Френсиса Бекона предваряла страсть и страх последнего танго.
Последнего танго в Париже – фильма столь же легендарного, сколь и тяжелого; перенасыщенного плазмой людского горя и яростью человеческой страсти.
Иглы последней сыплются на реальность, меняя её, деформируя, но без этих, тускло мерцающих, или ярко вспыхивающих игл, жизнь, вероятно, ушла бы… не то превратилось в болото стоячее.
Марлон Брандо ругается с мёртвой…
Он сидит возле неё, выкрикивая обвинения.
Это страшно и дико, это логично и противоестественно; густая смесь определений разбивается о блистательную игру большого актёра.
Новая жизнь – новая странная любовь; где имена можно заменить выдуманным звукорядом, и так здорово орать под мостом, по которому грохочет поезд (вечно они мчатся куда-то!); притом игра столь же значительна, сколь и смертельна - ибо любовь, что показана, сильно отмечена тонами игры.
Впрочем, всё смертельно – именно поэтому танго последнее, и поэтому же оно не отзвучит никогда.
…а была ступень «Конформиста», чей комфорт обеспечивался склонностью к мимикрии: естественной у животных, и данной одной из форм выживания у человека; но роскошь фильма, когда несущаяся под ветром, ярко-пёстрая осенняя листва точно вырывалась с экрана, уносясь в жизнь, потрясала: операторская работа звучала, как высокая музыка, и монтаж казался совершенным, как старинный дворец.
Тот дворец, который не может покинуть маленький император – последний император, которому подчинён миллиард человек. Власть, причудливо обрушенная на ребёнка; власть, в сущности, совершенно не нужная ему.
Художественный поиск приводит Бертолуччи к восточной линии миропонимания – вернее: многочисленным линиям, сплетённым в причудливый узор; и «Маленький Будда» звучит трепетно и нежно, играя тонами золотой мудрости…
…а танго всё длится и длится.
Оно будет длиться всегда, пока человечество снимает кино, и кто-то фиксирует историю оного искусства.
