По-разному приходят люди к природе. По-разному настраивают на нее голос своей души. Кто-то раньше, кто-то позже. Вот и Михаил Михайлович Пришвин не сразу певцом природы стал, хотя убежал еще из гимназии своей в Ельце со товарищи в неведомые края. Да вернули их быстро. А Пришвина отчислили. Не получилось у него первое путешествие.
Но потом уже, после университета в Лейпциге; после путешествий по Европе, где набирался он ума-разума и искал, искал чего-то в разных кружках и семинарах, на концертах и в музеях; после работы по специальности агрономом, тоже ведь с природой связанной, — появилась у него потребность поменять что-то в жизни своей, миру что-то сказать. Вот и пустился он в путешествие по Олонецкому краю, что между Онегой и Белым морем. И появилась вскоре книжка «В краю непуганых птиц», да такая, что один ученый, всю жизнь изучавший пернатых в том краю, сказал, что Пришвин постигал их жизнь сердцем. А Зинаида Гиппиус назвала Михаила Михайловича «легконогим и ясным странником с глазами вместо сердца».
Но не может человек просто так взять и написать что-то такое. Вот захотеть, сесть и написать! Должна у него в душе звучать мелодия и толкать на подвиги. Ведь «…у людей, как у деревьев: иногда у сильного человека от боли душевной рождается поэзия, как у деревьев смола». Была такая песня в душе у Пришвина. Влюбился он в Париже. И не женился. Отказался от этой мысли. И возлюбленная его на всю жизнь осталась Невестой, образом вечной молодости, женственности, красоты и любви.
И о чем бы ни писал он: о птицах или о Китеж-граде, о степи киргизской или о болотах среднерусских, — всегда писал именно о любви. «Животным, от букашки до человека, самая близкая стихия — это любовь, а растениям — вода: они жаждут ее, и она к ним приходит с земли и с неба, как у нас бывает любовь земная и небесная…»
И пусть считают его писателем-этнографом, натуралистом, географом… Он таковым не был. Он был искателем. Пусть и не понятым современниками и более именитыми в 10-е годы прошлого столетия соратниками по перу.
Он был вхож в Петербургское философско-религиозное общество, был у Иванова на Башне. И снисходительно относились к «молодому» писателю, хотя начал он писать уже за 30 (в 1905 году вышла первая книга). Но это не мешало ему. Наоборот, подхлестывало к поиску формы выражения того, что больше всего он хотел петь, — Любви.
Но как долог был его путь! И война помешала, и революции, и смутное время гражданской войны, когда все были поставлены перед выбором: с кем ты? Кто выбрал Родину, кто служение ей вдали…
В эти годы Пришвин лишился всего своего наследства, чудом остался жив и едва спас свое семейство от гибели… И был вынужден работать. Но не просто так, а шкрабом. Это — революционный новояз. Сокращение от «школьный работник». Но мало было Пришвину — он пытался спасти хоть что-нибудь ценное для культуры: хоть предмет мебели, хоть книгу, хоть картину. И все равно: перед взором мысленным — Она, Невеста. Тоска по ней и служение ей заставляли двигаться дальше и искать, искать, как не выжить — нет! — но как сохранить и передать культурные ценности дальнейшим поколениям. И добился-таки Пришвин «лестной» оценки Троцкого для своей повести «Мирская чаша»: «…обладает несомненными художественными достоинствами, но полностью контрреволюционная». И хоть не любил он большевиков, а видел единственную в них силу, способную остановить разнузданность и разгул невежества и не только сохранить культуру Родины, но и преумножить ее. И послушал совета своего одноклассника, Луначарского, с которым всегда был в дружеских отношениях, — пошел служить новой России писателем.
Тяжко было выжить в гнетущей атмосфере трудных 30-х. Но вела его Любовь. Его Невеста, его Фацелия. Этот небесно-синий цветок медоноса он взял как символ любви своей, как воспоминание о будущем, о встрече…
По какому-то наитию написан был «Жень-Шень» — песня о любви. «Жень-Шень», корень-человек, корень жизни. Это она, Любовь, движущая сила, корень жизни!
Но она не приходит просто так. Даже если тебе показали однажды, что она есть, где она, все равно — ты сам должен будешь найти ее, когда она вырастет и станет самостоятельным, огромным, реальным чувством. Нет, просто реальностью! Или, вернее сказать, самой жизнью. Это и есть смысл жизни — поиск любви, мечты, деятельное движение навстречу ей через все препоны, будь они в прошлом или в настоящем. Это — мечта, и она достижима, главное — следовать своему назначению. «Он показал на сердце, и стало понятно, что в поисках корня жизни надо идти с чистой совестью и никогда не оглядываться назад, в ту сторону, где уже все измято и растоптано». Нет неудач на этом пути, корень жизни — достижим. «…Есть сроки жизни, не зависимые от тебя лично; как ни бейся, как ни будь талантлив и умен, — пока не создались условия, пока не пришел срок, все лучшее будет висеть в воздухе мечтой или утопией. Только я чувствую, я знаю одно, что мой корень Жень-Шень где-то растет, и я своего срока дождусь».
Книга эта принесла ему мировую славу. «Пришвин, во все беды и невзгоды не покидавший Россию, первый писатель России. И как странно звучит сейчас этот голос из России, напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами, и что недаром звери, когда-то тесно жившие с человеком, отпугнулись и боятся человека, но что есть еще в мире и простота, детскость и доверчивость — жив еще человек», — писал в эмиграции Алексей Михайлович Ремизов.
Нет, не был Пришвин писателем-географом или этнографом. Его размышления, итоги дней, недель, записанные во время прогулок мысли, обдуманные, обработанные и ограненные, ложились на страницы дневника, главного труда его жизни.
Он начал вести его с тех самых пор, как решил стать писателем, и вел с одним перерывом в неделю всю жизнь ежедневно. Дневники эти не видел в те времена почти никто, да и не показывались они никому. Каждый день Михаил Михайлович работал над дневником ранним-ранним утром, когда солнце еще только собиралось подсветить горизонт…
Недельный перерыв в летописи жизни Михаила Михайловича был связан с главной встречей, которую готовила ему Судьба, — встречей с Единственной. Она не произошла случайно, не стала неожиданным подарком, а была заслужена и выстрадана. Невеста его, любовь небесная в ее земном воплощении, пробудила первое сильное чувство, давшее толчок всему его творчеству. Чувство к одному человеку пробудило внимание ко всему живому, открыло мир в его удивительном единстве и многообразии. И расширилось до понимания сокровенной жизни Природы. В стремлении ростка к небу, в рассветах и закатах, в лесной тишине, на самом деле наполненной звуками и голосами, он слышал и видел свою возлюбленную, а вернее, прикасался к самой Любви. Рассказать о распускающейся ветке черемухи как о великом пробуждении, возрождении жизни, расширить конкретный, зримый образ до философского обобщения, осознания, переосмысления — в этом весь Пришвин, его искусство, его песня, его Любовь, его корень жизни.
«Я сознательно работаю и освобождаюсь от своего плена. Победа моя не в том, что я зализал свою рану, а в том, что воспользовался этой болью и написал и, мало того, прочитал и тем объяснился.
— Вот, мол, какая моя любовь, я, мол, не для себя только и не для вас — я для всех люблю. Такая победа — есть победа над самим собой.
В этом опыте я, как в зеркале, увидал всю свою жизнь, как из боли своей сделал радость для всех. Я увидал весь свой путь к свободе от себя, к выходу из себя, утверждению прекрасного вне себя.
Но, позвольте, разве во всей-то природе не к тому же самому приводит любовь, чтобы выйти из себя, то есть родить, значит, начать что-то новое в мире?»
Зима 40-го года. Пришвину уже 67. Писательская судьба его уже спокойна и обеспечена. Но ему мучительно не хватает кого-то, кто бы разделил с ним все и понял его до конца, кому можно было бы доверять и доверяться.
Он уже почти перестал надеяться…
В новогоднюю ночь, когда часы били полночь, он написал на заветном листочке одно-единственное слово: «Приди!» (Этот листочек надо было успеть сжечь, тогда желание непременно исполнится, — была в семье такая традиция.) «Приди!» Призыв. Сейчас или уже никогда. Хотел поставить крест на своей мечте, но в последний миг передумал и все же написал: приди!
«Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той, прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и взывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего…»
Она пришла. Появилась по приглашению для работы над его архивом, дневниками. Валерия Дмитриевна Лебедева, в девичестве Лиорко, человек непростой и тоже удивительной судьбы. В юности, так же как и Пришвин, она встретила свою первую сильную, настоящую любовь. Высокое духовное единство и подвижничество были в ней основной нотой. Однако Олег Поль — так звали возлюбленного Валерии Дмитриевны — выбрал религиозный путь, углубился в православие, принял постриг и вскоре стал иеромонахом. В 30-м его расстреляли. Эта рана не заживала в душе Валерии Дмитриевны: она любила и продолжала его любить. Встретив Пришвина, она заново переживала и переосмысливала свое чувство к Олегу. К мужу, с которым была в разводе.
В день их первой встречи стоял лютый мороз. В Москве было минус 50, и Валерия Дмитриевна, идя к Пришвину на первую деловую беседу, отморозила ноги. Разговаривая с Михаилом Михайловичем и его помощником о предстоящей работе, превозмогала жуткую боль. Но ей было не привыкать: несколько лет она провела в сталинских лагерях.
Валерия Дмитриевна была глубоко верующим и образованным человеком, окончила Институт слова, одним из организаторов которого был известный философ Иван Ильин, посещала лекции начинающего Лосева, Павла Флоренского, прослушала курс философии и религии у Бердяева.
В ту первую встречу они не произвели друг на друга никакого впечатления. Пришвин сомневался в ней как в толковом работнике, не доверял (время было непростое, а истории ее жизни он еще не знал). Однако она поразила его своей глубиной, только осознал он это не сразу. В своем дневнике он записал мысль и только спустя месяцы понял, что высказала ее его любимая Ляля, а он тогда этого и не заметил.
«Подлинная любовь не может быть безответной, и если все же бывает любовь неудачной, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь. Подлинная любовь прежде всего бывает внимательной, и от силы внимания зависит сближение».
Удивительное созвучие и родство душ! Так откровенно, так полно ни он, ни она никогда еще не высказывали себя другому человеку. Оба изголодались, истосковались именно по таким отношениям — чистым, духовным, нежным и бережным, внимательным.
«— Тебе приходит в голову, — сказала она снова, — что земля — это мы или, вернее, в значительной мере это мы? А люди смотрят на нее и не видят: земля и земля!
— Непременно мы, — ответил я. — Но ведь и все животные и все растения — это тоже мы.
— Может быть, и звезды? — спросила она, но я ничего не мог ей ответить».
Неодетой весной называет Пришвин то время, что предшествует скоротечному таянию снегов, — время предпробуждения, предощущения будущего расцвета. Это и было время «незаписанной любви» — единственная неделя в жизни Пришвина, когда он не сделал ни одной записи в своем дневнике. Время взаимного глубокого узнавания двух людей. Из насыщенной не внешними, но внутренними событиями недели выросла настоящая любовь, взаимное служение.
Они учились доверять, учились любить и понимали Любовь не как взаимное притяжение, а как шанс обрести друг друга во всей полноте, чтобы идти вместе, быть рядом в исследовании, в понимании жизни, природы, мира, людей, самой Любви. Идти и одаривать этим богатством и счастьем своим других людей — через искусство, творчество, жизнетворчество.
Хотя оба были уже немолоды, они сумели сохранить детскую чистоту проявления чувств. В Дунино, в их доме-музее, есть деревянный пенал с ручками и карандашами, на котором ножичком нацарапано трогательное: «Ляля + Миша = Л».
«Будьте как дети» было любимой евангельской цитатой, руководством к действию у Валерии Дмитриевны. «Сохранить свое детство — значит остаться бессмертным. Человеку надо вернуть себе детство, и тогда ему вернется удивление, и с удивлением вернется и сказка. Невозможно? Нет ничего невозможного», — писал в своих дневниках Пришвин.
Они старались быть достойными друг друга и того счастья, что подарила им судьба, старались видеть друг в друге лучшее и за это лучшее сражаться, любя. «Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя».
Ключиком, которым они открывали друг друга, было «родственное внимание». Пришвин вывел это понятие сам и жил с ним всю жизнь. Родственное внимание — основа любви и основа творчества: только любя, можно постичь суть мира и собственное предназначение, только любя, можно творить. Обращаясь к неведомому читателю, Пришвин пишет: «Знаешь ли ты ту любовь, когда тебе самому от нее ничего нет, ничего и не будет, а ты все-таки любишь через это все вокруг себя, и ходишь по полю и лугу, и подбираешь красочно, один к одному синие васильки, пахнущие медом, и голубые незабудки».
Они прожили вместе счастливых 14 лет. 16 января 1954 года собирались отметить знаменательную дату их встречи — «праздник отмороженной ноги», как в шутку они его именовали. Но на рассвете этого дня Михаила Михайловича не стало…
«Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет… Не видно „того“ берега в море, и вовсе нет берегов у Любви. Но другой приходит к Морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная.
— Любовь — это обман, — говорит такой человек и больше не возвращается к морю».
Он всегда искал, ждал того, кто придет и поймет его, его творчество, его Поэзию — музыку, звучащую в душе в унисон с неслышной обычному уху музыкой природы, ее дыханием. «Где ты, мой друг, за долами и за синими морями? Или ты был у меня, и это я тебя зову из прошлого, или надеюсь увидеть тебя в будущем? Как бы мне хотелось все свое тебе рассказать, во всем с тобой посоветоваться».
Ожидание это не было окрашено тоской и горечью, оно было радостным — Пришвин научился передавать музыку, звучание природы словом. И это стало смыслом его творчества, смыслом его жизни. Он писал так, как чувствовал, обращаясь к тому далекому и неведомому Другу, который, быть может, когда-нибудь услышит и поймет его. Друг для него не только близкий человек, встреченный на жизненном пути, но и неизвестный далекий читатель, которому так же дорого все то, чем живет поэт-Пришвин.
Дорога к Другу — работа не для себя, творчество не ради самовыражения, а ради того, чтобы другие смогли увидеть и почувствовать жизнь, насладиться ее красотой. «Я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетающих мгновений повседневной жизни и страдает, что сам не в силах их схватить».
Дорога Пришвина — это путь странника к миру. Путь истинного творца, который стремится доступными ему средствами: своим талантом, чувством слова — выразить и передать Красоту. «Когда навстречу прекрасному в природе душа моя расширяется, я верю, что это прекрасное существует в мире само по себе и я лишь просто принимаю его в себя». Его «родственное внимание» — это попытка сознательного отношения ко всему, что происходит, ко всему, что окружает, — ежечасно, ежесекундно. В одной записи он сокрушается: почему нельзя жить сознательно, прожил день — записал? Сам пытался жить именно так, и поэтому дневники писал в предрассветный час, пока еще ничем не затуманилась утренняя ясность ума, а события и переживания свежи, но смотришь на них уже чуть-чуть отстраненно… Наверное, поэтому его Слово и сегодня живо, актуально. Сердце отзывается на него, потому что говорит Пришвин о том, что дорого, понятно и близко каждому, делится тем, что постиг сам. И в этой неискаженной передаче притягательная сила его творчества. «Тайну творчества надо искать в любви. Все мы помним, что когда кто из нас влюблен, то, бывало, и все люди на свете хороши. Так и в творчестве есть мысль — не мысль, что-то единое сердца, ума и воли… Сущность творчества, его самый глубокий секрет состоит в том, чтобы находить в себе и для всех эту мысль».
