«...Успел сказать он и в этот раз: Какое мне дело до всех до вас, А вам — до меня?..»
Есть фразы-тесты, пароли, опознавательные знаки, которые вернее, чем любые длительные беседы, позволяют отличить своих. Если вы уже слышите ту самую мелодию, если защемило, царапнуло в душе что-то главное, не востребованное почти в обычной жизни, — значит, мы с вами друг друга поймем. Значит, вам не надо объяснять, что такое «Последний дюйм».
Вообще это странный фильм. Вроде бы старомодная, пафосная стилистика с наивными «спецэффектами» и щедрой идеологической приправой, не должен он смотреться сегодня. Но смотрится все равно. Потому что важно — не когда смеющийся капиталист превращается в хищную акулу, а когда отцовская кожаная куртка на спинке кресла в самолетной кабине преображается в самого отца. Такого же сильного и мужественного, как в жизни — но близкого, улыбающегося, понимающего все. Летчик Бен и его сын Дэви в конце концов обретают друг друга. Через мужество, решимость, напряжение выше человеческих сил. Через последний дюйм.
В свое время невероятный успех картины обеспечили и чеканный профиль Николая Крюкова, и Слава Муратов, один из «звездных мальчиков» советского кино, и, конечно, песня Моисея Вайнберга о солдате Бобе Кеннеди. Но главное тут все-таки — история, то есть story в кинематографическом понимании. Драматичная, до предела жесткая и в то же время выстроенная с тончайшей психологической точностью. История, которую придумал английский писатель и журналист Джеймс Олдридж.
Джеймс Олдридж — из тех фигур, которые настолько прочно ассоциируются с ушедшей, и давно ушедшей, эпохой, что с удивлением обнаруживаешь в нем современника. В официальной биографии — только одна дата в скобках после имени. Да и последняя книга Олдриджа «Девочка с моря» увидела свет в серии литературы для подростков издательства Puffin at Penguin Books Australia совсем недавно, в 2002-м, и даже вошла в шорт-лист одной из престижных литературных премий.
Ни у нас, ни в России ее, конечно, не издадут. «Писатель-коммунист, публицист и борец, друг Советского Союза», как рекомендовали Олдриджа аннотации к советским изданиям его книг, переводившихся «с колес» и выходивших огромными тиражами, после распада Союза просто перестал существовать, выпал из рассыпавшейся обоймы. А там, у себя, он никогда не был автором тиражным и медийным, окруженным поклонниками, направо и налево раздающим автографы и интервью. «Олдриджа печатают в буржуазной Англии и даже в США, потому что у него, конечно же, есть читатель, — писала в послесловии к двухтомнику «Избранного» (1986 г.) знакомая и переводчица писателя Т.Кудрявцева, — но книги его выходят без рекламы, с минимальным количеством рецензий, а ведь именно это и является мерилом успеха на Западе».
Родился он 10 июля 1918 года в Австралии, в Сванхилле, штат Виктория, где и провел, по его словам, «том-сойеровское» вольное детство, полное приключений. О которых можно и нужно прочитать в повести «Мой брат Том», в романе «Правдивая история Лилли Стьюбек», в других «австралийских» книгах Олдриджа, где автобиографизм не отделишь от вымысла, да и не стоит. В четырнадцать лет Джеймс пошел рассыльным в редакцию одной из мельбурнских газет, а в восемнадцать отправился покорять Лондон. Поступил в Оксфорд, посещал летные курсы, а главное — начал журналистскую карьеру, сотрудничая с несколькими лондонскими газетами.
«Ты был таким зелененьким, таким восторженным, таким застенчивым, страшно неуверенным и вместе с тем ершистым и с такой дьявольской решимостью любым путем добиться своего...» Так коллеги по редакции характеризуют героя романа «Последний взгляд», во вступительном слове к которому автор предупреждает читателей, что не стоит покупаться на очевидный автобиографизм: «...она чистейший вымысел, а не подтасовка фактов».
Этот роман, далеко не самый известный и, может быть, не самый сильный у Олдриджа, все-таки заслуживает внимания. «Последний взгляд» — о дружбе двух великих писателей той эпохи: Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда и Эрнеста Хемингуэя, увиденной глазами молоденького журналиста, так нарочито списанного с автора. Однако Джеймс Олдридж, словно не до конца уверенный в своем праве на эту тему, просит «снисхождения у множества людей, которые близко знали этих писателей, но, возможно, не видели драматизма их дружбы так, как вижу его я».
Ведь параллель с Хемингуэем преследовала Олдриджа всегда. Запараллелены уже их биографии: журналистика в начале карьеры, причем экстремальная, военная журналистика, плавно переходящая в литературу. (Кстати, в «Последнем взгляде» Фитцджеральд ехидно говорит другу Эрнесту, что тот слишком хороший журналист, чтобы стать хорошим писателем.) В творчестве — параллельный интерес к одним и тем же темам, коллизиям, характерам. Стилистическая схожесть, а главное — одинаковая система ценностей, так хорошо и безотказно работающая на войне либо в крайних экстремальных ситуациях вроде «Старика и моря» или «Последнего дюйма», но почему-то провисающая и невостребованная в нормальной мирной жизни.
Хемингуэй в конце концов не сумел с этим жить, поставив в своей биографии страшную и эффектную точку. Олдридж — смог, выбрав спокойную длинную жизнь с семьей в небольшом доме на окраине Лондона. Первый вариант, несомненно, выигрышнее и ярче в глазах потомков, второй скорее располагает оставаться в тени. Сравнение книг Хемингуэя и Олдриджа не получается корректным: тень отбрасывает тот миф, который первый сотворил из своей жизни. Что, согласитесь, совершенно отдельный талант, вовсе не обязательно прилагающийся к литературному.
Биография Джеймса Олдриджа тоже начиналась захватывающе. Как военный журналист, он дебютировал в 21 год на Финской войне и вскоре был выслан из страны за неприемлемые для финнов симпатии к СССР (по крайней мере, такова официальная советская версия). В годы Второй мировой успел побывать в Норвегии, Греции, Египте, Ливии, Иране, а 1944—45 годы провел в Советском Союзе. Т.Кудрявцева вспоминает, что иностранные журналисты жили в Москве в гостинице «Метрополь», откуда ходили по заснеженному Кузнецкому мосту на пресс-конференции в МИД за сводками с фронтов, на основании которых и писались корреспонденции. Разумеется, были и тщательно организованные групповые командировки по стране, на недавно освобожденные территории (в одной из статей 80-х годов Олдридж с некоторой ностальгией пишет о поездке в Севастополь и Херсонес, где только что закончились последние бои).
В СССР умели работать с иностранной прессой. У журналиста Олдриджа завязались тут дружеские и рабочие контакты, которые продолжились после войны и вылились как в сотрудничество с советской периодикой, так и в переводы и издания массовыми тиражами его книг. Джеймс Олдридж стал одним из тех писателей, которых печатали и пропагандировали по той лишь причине, что он был «наш». Он произносил правильные речи перед советскими интеллигентами, давал правильные наставления советским школьникам, писал правильные статьи о загнивающем капиталистическом обществе и делал правильные акценты, сравнивая его с нашим, советским:
«Ваша молодежь бывает веселой, бывает и печальной. Иногда ей приходится идти на жертвы. Тем не менее никогда мне не доводилось видеть у советских молодых людей и девушек безнадежно потухшего взора, столь характерного для нашей безработной молодежи» («Смена», 1985).
Его статьи и очерки печатали журналы «Смена» и «Огонек», «Иностранная литература» и «Проблемы мира и социализма», газеты «Правда» и «Вечерний Ленинград», «Литературная газета». Читая их, трудно разобраться, насколько автор был искренен, а в какой мере «отрабатывал» свой литературный успех и признание здесь, на одной шестой. Во всяком случае, там куда больше публицистики, чем агитки, живого непринужденного разговора, чем догматической риторики, а романтическая наивность проскальзывает скорее трогательной, чем фальшивой нотой:
«Кто-то сказал мне, что в номере, который я занимал в гостинице «Националь», жил Ленин, когда он впервые приехал из Петрограда в Москву. ... И хотя я не знаю, правда это или нет, мне очень приятно думать, что это было именно так. В душе я романтик, и мне доставляет огромное удовольствие сидеть в этой солнечной комнате и воображать, что думал в 1918 году Ленин, когда он смотрел из окна на эти крыши, на кремлевскую стену...» («Вечерний Ленинград», 1954).
«Если будет создано общество Солнечно-Советской дружбы, я с большим удовольствием вступлю в него. После запуска космической ракеты дружище Солнце стало как-то ближе» («Литературная газета», 1959).
Но если свои впечатления от советской действительности Джеймс Олдридж излагал в основном в жанре, как это сейчас называется, авторской колонки (где по определению за блеском стиля скрывается некоторая необязательность) либо почти художественного очерка, то о «капиталистической действительности», то есть о проблемах и бедах страны, где жил вовсе не в номере гостиницы «Националь», он пишет серьезную аналитику. О двойной и тройной морали в политике, об искривленной идеологии «ядерного зонтика», о технологиях коммерческой прессы, о размывании ориентиров в обществе, направленном на потребление. Разумеется, в Советской стране такие разоблачения шли на ура. Но дело не в этом.
Искреннее возмущение и боль читаются, например, в опубликованном в «Иностранной литературе» эссе «Опошление свободы» (1976). Приведу несколько цитат, впрочем, без вреда для контекста. Почитайте. Кое-что знакомое, правда?
«Нашу современную жизнь на Западе во многом программируют так называемые потребительские товары — товары массового спроса. И все они должны быть нам проданы, то есть нас нужно убедить, что они нам необходимы. ... В процессе «продажи» любой товар, каким бы он ни был, неминуемо покрывается густым слоем пошлости. Уровень телевизионной рекламы моющих средств, шоколада или консервированной фасоли, как правило, достаточно высок. Но она не оставляет ни малейшего сомнения в том, что ее приспосабливают к низшему общему духовному знаменателю, к наиболее примитивным, не привыкшим самостоятельно мыслить слоям нашего общества».
«В нашей истории еще не было времени, когда насилие в такой мере господствовало бы в искусстве, в кино, на телевидении. Сексуальная аберрация кино и телевидения достигла того предела, за которым, по мнению многих и многих, всякие пределы вообще заканчиваются».
«Появляется еще один, более зловещий товар — теперь наряду с сексом и насилием таким товаром становится сама «свобода», — правда, товаром, не приносящим прямых прибылей, но зато отлично разрекламированным. Нас убеждают, что наша «свобода» — лучшая в мире, точно так же, как наши моющие средства, шоколад, сигареты или туалетная бумага».
«Чем больше наши средства массовой информации и власти предержащие твердят нам о личной свободе, тем больше мы утрачиваем ощущение реального смысла этого понятия, тем больше оно опошляется и превращается в ширму. Мало-помалу за этой ширмой «личной свободы» нашу истинную свободу ограничивают все жестче и жестче».
Мог ли человек, настолько беспощадно и точно анализировавший родную действительность, столь радужно заблуждаться в оценке действительности советской? В принципе, почему бы и нет. В той полярной и определенной системе этических ценностей, которая сквозит в его книгах, явному злу непременно должно было быть противопоставлено адекватное добро. Зло западной системы он видел насквозь. Добро советской — искренне хотел видеть, и у него, наверное, получалось.
В официальных биографиях Джеймса Олдриджа писали, что именно его просоветская позиция стала причиной скромного успеха его книг на Западе. В какой-то степени, видимо, так оно и есть. Свои политические симпатии Олдридж формулировал предельно четко, не понимая, как может быть по-другому: «Мы на стороне либо правых, либо неправых» (из эссе о холодной войне «Верность дружбе», «Иностранная литература», 1985). С другой стороны, его романы собрали немало литературных премий (в советских биографиях упоминается только международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами», но англоязычный список наград довольно длинен), то есть своя окололитературная среда писателя принимает и достойно оценивает. Но вспомним: «книги его выходят без рекламы, с минимальным количеством рецензий, а ведь именно это и является мерилом успеха на Западе». Попросту не востребован рынком. Теперь-то мы знаем, как оно происходит.
Писательская судьба — контрапункт, в котором должны счастливо пересечься множество разнонаправленных линий. Страшно представить, сколько по-настоящему хороших книг либо вообще не находят издателя, либо проходят незамеченными, потерявшись во все более мощном информационном потоке. В контрапункте Джеймса Олдриджа ключевую роль сыграло его так спорно воспринимаемое нынче увлечение Советским Союзом. Но ведь если бы не это, мы, наверное, никогда не прочли бы «Дело чести» и «Морского орла», «Дипломата» и «Охотника», «Последний взгляд» и «Правдивую историю Лилли Стьюбек»... Не услышали бы такое простое и точное: «Все дело в последнем дюйме».
Яна ДУБИНЯНСКАЯ
