Смотрю:
вот это —
тропики.
Всю жизнь
вдыхаю наново я.
А поезд
прет торопкий
сквозь пальмы,
сквозь банановые.
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они — священники,
не то они — художники.
Аж сам
не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает
растенье — кактус
трубой от самовара.
А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу —
воробейчики,
а видом —
шантеклеры.
Но прежде чем
осмыслил лес
и бред,
и жар,
и день я —
и день,
и лес исчез
без вечера
и без
предупрежденья.
Где горизонта борозда?!
Все линии
потеряны.
Скажи,
которая
звезда
и где
глаза пантерины?
Не счел бы
лучший казначей
звезды
тропических ночей,
настолько
ночи августа
звездой набиты
нагусто.
Смотрю:
ни зги, ни тропки.
Всю жизнь
вдыхаю наново я.
А поезд прет
сквозь тропики,
сквозь запахи
банановые.
Ах, наверно сегодняшним утром
Слишком громко звучат барабаны,
Крокодильей обтянуты кожей,
Слишком громко взывают колдуньи
На утесах нубийского Нила.
Потому что сжимается сердце,
Лоб горяч и глаза потемнели,
И в мечтах оживленная пристань,
Голоса смуглолицых матросов,
В пенных клочьях веселое море,
А за морем ущелья Дор-Фура,
Галереи-леса Кордофана
И великие воды Борну.
Города, озаренные солнцем,
Словно клады в зеленых трущобах,
И из них, как грозящие руки,
Минареты возносятся к небу.
А на тронах из кости слоновой
Восседают, как древние бреды,
Короли и владыки Судана.
Рядом с каждым, прикованный цепью,
Лев прищурился, голову поднял,
И с усов лижет кровь человечью,
Рядом с каждым играет секирой
Толстогубый, с лоснящейся кожей,
Черный, словно душа властелина,
В ярко-красной рубашке палач.
Перед ними торговцы рабами
Свой товар горделиво проводят,
Стонут люди в тяжелых колодках
И белки их сверкают на солнце,
Проезжают вожди из пустыни,
В их тюрбанах жемчужные нити,
Перья длинные страуса вьются
Над затылком играющих коней,
И надменно проходят французы,
Гладко выбриты, в белой одежде,
В их карманах бумаги с печатью,
Их завидя, владыки Судана
Поднимаются с тронов своих.
А кругом на широких равнинах,
Где трава укрывает жирафа,
Садовод всемогущего Бога
В серебрящейся мантии крыльев
Сотворил отражение рая:
Он раскинул тенистые рощи
Прихотливых мимоз и акаций,
Рассадил по холмам баобабы,
В галереях лесов, где прохладно
И светло, как в дорическом храме,
Он провел многоводные реки
И в могучем порыве восторга
Создал тихое озеро Чад.
А потом, улыбнувшись, как мальчик,
Что придумал забавную шутку,
Он собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он перья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.
И ушел на далекие звезды -
Может быть, их раскашивать тоже.
Бродят звери, как Бог им назначил,
К водопою сбираются вместе,
И не знают, что дивно-прекрасны,
Что таких, как они, не отыщешь,
И не знает об этом охотник,
Что в пылающий полдень таится
За кустом с ядовитой стрелою
И кричит над поверженным зверем,
Исполняя охотничью пляску,
И уносит владыкам Судана
Дорогую добычу свою.
Но роднят обитателей степи
Иногда луговые пожары.
День, когда затмевается солнце
От летящего по ветру пепла
И невиданным зверем багровым
На равнинах шевелится пламя,
Этот день - оглушительный праздник
Что приветливый дьявол устроил
Даме-смерти и ужасу-брату!
В этот день не узнать человека
Средь толпы опаленных, ревущих,
Всюду бьющих клыками, рогами,
Сознающих одно лишь: огонь!
Вечер. Глаз различить не умеет
Ярких нитей на поясе белом.
Это знак, что должны мусульмане
Пред Аллахом свершить омовенье,
Тот водой, кто в лесу над рекою,
Тот песком, кто в безводной пустыне.
И от голых песчаных утесов
Беспокойного Красного моря
До зеленых валов многопенных
Атлантического океана
Люди молятся. Тихо в Судане.
И над ним, над огромным ребенком,
Верю, верю, склоняется Бог.
Голубеет эвкалипта стройный ствол,
Куст невиданной акации расцвел.
Только это все лишь малый уголок, -
Громче пенья птиц на фабрике гудок.
Нет Австралии тех детских наших дней,
Вся сгорела между дымов и огней.
Рельсы врезались во взмахи желтых гор,
Скован, сцеплен, весь расчисленный, простор.
Там, где черные слагали стройный пляс, -
Одинокий белоликий волопас.
Там, где быстрая играла кенгуру, -
Овцы, овцы, поутру и ввечеру...
И от улицы до улицы свисток, -
Вся и музыка у белого - гудок.
Обездолили весь край своей гурьбой.
Черный лебедь, песнь прощальную пропой.
Помню ночь и песчаную помню страну
И на небе так низко луну.
И я помню, что глаз я не мог отвести
От ее золотого пути.
Там светло, и, наверное, птицы поют,
И цветы над прудами цветут,
Там не слышно, как бродят свирепые львы,
Наполняя рыканием рвы,
Не хватают мимозы колючей рукой
Проходящего в бездне ночной!
В этот вечер, лишь тени кустов поползли,
Подходили ко мне сомали,
Вождь их с рыжею шапкой косматых волос
Смертный мне приговор произнес,
И насмешливый взор из-под спущенных век
Видел, сколько со мной человек.
Завтра бой, беспощадный, томительный бой
С завывающей черной толпой,
Под ногами верблюдов сплетение тел,
Дождь отравленных копий и стрел,
И до боли я думал, что там, на луне,
Враг не мог бы подкрасться ко мне.
Ровно в полночь я мой разбудил караван,
За холмом грохотал океан,
Люди гибли в пучине, и мы на земле
Тоже гибели ждали во мгле.
Мы пустились в дорогу. Дышала трава,
Точно шкура вспотевшего льва,
И белели средь черных, священных камней
Вороха черепов и костей.
В целой Африке нету грозней сомали,
Безотраднее нет их земли,
Столько белых пронзило во мраке копье
У песчаных колодцев ее,
Чтоб о подвигах их говорил Огаден
Голосами голодных гиен.
И, когда перед утром склонилась луна,
Уж не та, а страшна и красна,
Понял я, что она, точно рыцарский щит,
Вечной славой героям горит,
И верблюдов велел положить, и ружью
Вверил вольную душу мою.
Знаю я: в краю восточном, где живется без забот,
Есть бирманская девчонка, что меня поныне ждет.
В кронах пальм играет ветер, в храме бьют колокола:
"Приезжай, солдат британский, возвращайся в Мандалай!"
Возвращайся в Мандалай,
Где Флотилия спала:
Помнишь, как винты плескали из Рангуна в Мандалай?
На дороге в Мандалай
Рыбы скачут, как стрела,
И заря встает над морем, будто молния, светла.
В желтой юбке, в яркой шапке: вспомню - сердце запоет.
Как бирманскую царицу, Супи-Ёлат звать ее.
Как-то вижу: курит трубку - дым тяжелый и хмельной, -
И целует, как распятье, ноги статуе одной.
Да на что он ей, шальной, -
Будда, идол их дрянной?
Не со статуей пришлось ей целоваться, а со мной!
На дороге в Мандалай...
А закатною порою, как поля накроет мглой, -
Вытащит, бывало, банджо и поет: "Кулла-ло-ло!"
А не то - прижмется крепко, и идем с ней поглядеть
Как слоны сгружают бревна и суда стоят в воде.
Грузят бревна целый день
В мутной, глинистой воде.
До чего ж там было тихо - будто вовсе нет людей!
На дороге в Мандалай...
Только нынче все иначе, это прошлые дела.
Нету омнибуса в Челси, что довез бы в Мандалай.
Говорили ж мне ребята - я запомнил их урок:
Мол, не знать тебе покоя, коль тебя позвал Восток!
Вновь потянет на Восток,
Где щекочет нос чеснок,
В храме - колокол, и пальмы чуть качает ветерок.
На дороге в Мандалай...
Зря стираю я штиблеты о мощеный тротуар.
От английского тумана то озноб трясет, то жар.
Сколько горничных за мною вдоль по Стрэнду волоклись,
Сколько вешались на шею - да на кой они сдались?
Тошно мне от грубых лиц -
Ну, на кой они сдались?
Веселей, милей девчонка из иной, чудной земли!
На дороге в Мандалай...
За Суэц меня пошлите, - лучший с худшим там равны,
Там не действуют запреты, и приличья не важны.Чует сердце, как из храма колокольный звон зовет -
Манит снова в край восточный, где живется без забот...
На дороге в Мандалай, Где Флотилия спала...
Помню, трудно нам давался этот путь на Мандалай.
О, дорога в Мандалай!
Рыбы скачут, как стрела,
И заря встает над морем, будто молния, светла.