мир прекрасного
90 лет назад родился Марчелло Мастроянни. Ему повезло больше, чем многим актерам сопоставимого с ним дарования: он стал альтер эго режиссера, чье имя уже давно воспринимается как синоним слова кинематограф.
Союз Мастроянни и Феллини стоит особняком в биографии первого, и без того богатой на встречи с великими режиссерами. И хотя сам актер под конец жизни признался, что считает себя счастливчиком, его удивительный послужной список все-таки не был просто везением — ведь на это «везение» Мастроянни работал всю жизнь.
Фотография Мастроянни, с которой он смотрит на зрителей поверх затемненных очков, стала в 2014-м эмблемой Каннского фестиваля. Под этим любопытствующим взглядом получал свою «Золотую пальмовую ветвь» Нури Бильге Джейлан за «Зимнюю спячку» — фильм по мотивам Чехова с вкраплением Достоевского. И это было символично, ведь самым большим успехом до встречи с Феллини для Мастроянни стала роль в «Белых ночах» Лукино Висконти: вольной экранизации повести Достоевского, действие которой было перенесено в Италию середины прошлого века.
Мастеров остросюжетной литературы - масса. Но эта скромная англичанка остается единственной королевой детектива. Она с детства и до старости развивала в себе умение воспринимать будничную жизнь как захватывающее приключение. Постоянно сочиняла всевозможные секреты, помещая себя в атмосферу тайны. Как она это делала?
Агата росла в большой семье. Десерты на воскресных семейных завтраках подавались на особых, праздничных, очень красивых тарелках. Кайма тарелок была одинаковой, зато в центре каждой из 24 штук красовался рисунок какого-то фрукта. Когда тарелки с десертом ставили перед членами семьи, они должны были угадать свой фрукт, спрятанный под десертом. Если кому-то удавалось, у него возникало ощущение, что он "заслуживает самой высокой похвалы".
Когда Агата была маленькой, они с сестрой притворялись, что у Мэдж есть еще близняшка, упрятанная в сумасшедший дом, но периодически оттуда убегающая. Всякий раз, как только Мэдж входила в дом с улицы, Агате следовало угадать, кто она - добрая и нормальная или другая - та, что потеряла рассудок и может сотворить зло. Эта игра вселяла ужас и завораживала.
На концертах Александра Вертинского, вернувшегося на родину в 1943 году, после четвертьвековой эмиграции, ошеломленная советская публика увидела живьем совершенно несоветского человека. Он носил на сцене фрак так непринужденно, как будто родился в нем, да еще с гвоздикой в петлице и торчащим из кармана белым треугольничком платка с монограммой, чтобы, как кокетливо шутил, не потеряться.
Но как этот ирреальный человек, певший о лиловых неграх, которые подают манто в притонах Сан-Франциско, мог потеряться среди гимнастерок, френчей, топорщащихся пиджаков «Москвошвея» с могучими ватными плечами и крепдешиновых платьиц с накинутыми на них оскаленными чернобурками? Уникальность Вертинского была в его полной непредставимости среди декораций сталинской эпохи – колхозов, совхозов, парткомов, облпрофсоюзов, жэков… В глазах параноидально опасливых идеологов он был кем-то вроде булгаковского Воланда, роскошным жестом бросающего в зал соблазняющие советских граждан песенки, как фальшивые ассигнации, где вместо портретов Ильича и видов Кремля – какие-то пани Ирены с медно-змеиными волосами и бананово-лимонные Сингапуры. Неслучайно из ста его песен советская цензура разрешила к исполнению только тридцать.
Главным у Вертинского был даже не голос, а руки – то воздеваемые и мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона Пьеро, принесшего Вертинскому первую славу еще до революции, а потом – рукава черного фрака, откуда выглядывали подмороженные крахмалом белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон. О, руки Вертинского – то создававшие стремительными стригущими движениями длинных бледных пальцев иллюзию, что на сцене не он сам, а маленькая балерина, которая «всегда нема», то рисовавшие в воздухе царственным жестом никем не замечаемых актрис, которые «только в горничных играли королев». Вообразить в аристократических руках Вертинского какие-либо рабочие инструменты было невозможно.
Илья Репин был, пожалуй, самым востребованным советской пропагандой художником дореволюционной России. Но умер он вовсе не в России и наотрез отказался возвращаться на родину. При том, что нищенствовал и в 80 лет лично возился с грядками и доил козу.
Финский когда-то поселок Куоккала, расположенный в 45 км от Петербурга, сегодня носит имя Репина. Главная достопримечательность поселка – усадьба Пенаты, в которой Илья Репин, по собственному признанию, провел лучшие годы жизни. Нынешние Пенаты – это чистый новодел. В 1944 году усадьбу стерли с лица земли наши же войска. По стечению обстоятельств в репинском доме располагался штаб финского командования. Сперва этот участок берега выжгли катюшами, а потом, для верности, его «перекопала» тяжелая артиллерия. Исчез даже холмик, на котором похоронен художник.
При восстановлении место, где находилась могила, определили условно и насыпали новый холм. Зато экспонаты в «Пенатах» самые что ни на есть подлинные. Перед войной их успели вывезти в Ленинград и спрятать в хранилище, расположенном в подвалах Академии художеств, носящей опять же имя Репина.
Посмотрите, как проводят жизнь нынешние писатели. Скучен их быт. В добровольном затворничестве пребывает Виктор Пелевин. Не вылезает из глуши Александр Бушков. Говорят, время такое. А была «прекрасная эпоха», когда «инженеры человеческих душ» еще не осознавали себя инженерами, но лихо галопировали по рытвинам и ухабам жизни. Их жизнь и была сплошным романом. Авантюрным.
Век Просвещения в своей неуемной страсти к лучшему будущему человечества, в стремлении построить разумное общество на основах добра и справедливости зашел не туда, куда хотели его самые светлые и благородные умы. Вершиной романа воспитания оказались произведения маркиза де Сада, поиск высшего знания привел к появлению мистических учений. Зеркалом, в котором отразились все тайные страсти и надежды, страхи и желания общества 18 столетия, явились его знаменитые авантюристы. Некоторые из них были писателями. Единицы из них - писателями гениальными.
Сын парижского часовщика Пьер Огюстен Карон, который стал именоваться дворянином Бомарше лишь на 25-м году жизни, после женитьбы на вдове Пьера Франке и, вступив во владение ее имуществом по брачному контракту, взял на себя роль моралиста современного ему общества. Авантюрист по складу характера, он едва ли годился для отведенной ему историей такой роли. Хотя судьба навязала ему еще одну – роль предтечи Великой французской революции. Считается, что его критика социального строя ускорила крах последнего.
