…И вновь наступила зима, холодная и полуголодная зима 21-го года, и он вдруг отчетливо, без малейшей душевной боли, понял, что этот падающий снег, и это замороженное солнце, и эти оголенные ветви деревьев в заиндевевшем окне он видит в последний раз.
Вечерами все кружилось в безумном вихре и исчезало во вьюжной пелене. Когда он забывался в коротком тревожном сне, его обступали маски и тянули в разные стороны. Он не сопротивлялся, давал вовлечь себя в игру, прекрасно сознавая, что под одной из них прячется Наталья…
Снежная маска
…Бог ты мой, как давно все это было! Он читал в театре Комиссаржевской «Короля на площади». Чтение приняли хорошо, Вера Федоровна улыбалась, его окружили молодые оживленные актрисы. Среди них была стройная, смуглая, черноволосая Волохова. Всю осень он ходил в театр на Офицерской – когда «Короля» запретила цензура, Мейерхольд начал репетировать «Балаганчик». В «Балаганчике» играла Наташа. Сейчас для него это было главное. То, что казалось обычным увлечением, оказалось страстным влечением. 30 декабря давали премьеру. Успех решили отпраздновать в дружеском кругу. Устроили «бумажный бал», дамы были в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках.
Все пили, пели, танцевали и объяснялись друг другу в любви. На Новый, 1907 год он прислал ей коробку роз и стихи: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». За десять дней, с 3 по 13 января, он написал цикл из 30 стихотворений – «Снежную маску». Всю зиму, как юные влюбленные, они то бродили, не замечая времени, по заснеженному Петербургу, то гнали сквозь беспросветную ночь и метель на лихаче. Он открывал ей заново «Петра творенье» – город воды и камня, соборов и площадей, ажурных мостов и каменных истуканов, город демонов и сумасшедших, самоубийц и химер. Все было зыбко, призрачно и похоже на сон и обман: и эта пришитая к черному небосводу луна, и эти холодные мерцающие звезды, и этот исчезающий во тьме свет газовых фонарей. И предчувствие гибели и обреченности граничило со всепоглощающей страстью и неотвратимостью разлуки…
В апреле «Снежная маска» вышла в свет, он подарил ей изящно изданный томик. Она прочитала: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».
Роман длился два года и был для него мучительным и нерадостным. Он всегда придавал своим возлюбленным запредельные мистические черты, а они всегда оставались женщинами из плоти и крови и были от мира сего. 1 марта 1908 года Наташа укатила в Москву. На следующий день он напился до бесчувствия, а когда пришел в себя, бросился за нею. Нервы у обоих были натянуты, объяснение в гостиничном номере привело не к примирению, а окончательному разрыву.
Снежная маска растаяла, все кончилось, прошло, как наваждение, остались только стихи: «Я помню длительные муки…» В дневнике он записал: «НЕ БЫЛО ЛЮБВИ, была влюбленность». Влюбленность кончилась, все остальное сгорело, он вернулся к разбитому семейному очагу – к Любе…
Прекрасная дама
Белый пронесся по их только-только начавшейся семейной жизни разрушительным смерчем. Но сейчас он понимал, что в случившемся были виноваты все трое, и из троих, может быть, больше всех он сам. Люба и после свадьбы продолжала оставаться для него Прекрасной Дамой, тем небесным созданием, что он воспел в стихах, образом, лишенным телесной оболочки, нежели женщиной с земными чувствами и страстями. Плотское влечение к ней было похоже на вспышку, которая быстро угасла. Люба делала все, чтобы нормальные супружеские отношения возобновились, но они продлились недолго и вскоре сошли на нет.
Он продолжал истово верить, что данная ему Богом Невеста, а потом и Жена – всего лишь земное воплощение Божественного начала. Человеческое в его случае столкнулось со сверхчеловеческим. Такое отношение к возлюбленной не допускало общепринятых форм любви. Трезвомыслящая, далекая от мистических философствований и построений Люба желала быть любимой, как обычная женщина, но была брошена на произвол любого, кто стал бы за ней настойчиво ухаживать. Ухаживать стал друг, кузен и тоже поэт Андрей Белый. В 1905 году в Шахматове летом он объяснился ей в любви. Издавна поклонявшийся стихотворной блоковской Прекрасной Даме, он, узрев ее наяву, сразу же отбросил мистическую заумь и темь и влюбился в Любовь Дмитриевну как здоровый молодой мужчина в здоровую молодую женщину.
Люба была в смятении, она разрывалась между чувством долга и нахлынувшим на нее кружением сердца. Неистовый поклонник забрасывал ее письмами и цветами. Цветы были прекрасны, письма взвинчены, нервны и дышали неподдельной страстью. Но иногда Белый впадал в патетику, ложный пафос и почему-то призывал спасать Россию и его. Что касалось «его», ей все было понятно, но она не понимала, от кого и от чего надо спасать Россию…
Они подолгу гуляли по Петербургу, любовались невскими закатами, а в Эрмитаже полотнами Кранаха. Белый был готов продать оставшееся от отца имение (оно могло принести большие деньги – целых 30 тысяч) и уехать с нею за границу. Люба же порой доводила его до умоисступления – то признавалась, что любит его и мужа, то не любит обоих, то любит Блока как сестра, а его Белого, «по-земному», потом наоборот. У него шла голова кругом, но он ничего не мог поделать с этой женщиной. А она продолжала его мучить и все никак не могла переступить через запретную черту, а когда, наконец, решилась и поехала к нему на квартиру, в последний момент – сбежала.
Тем временем отношения между всеми тремя запутались настолько, что надо было немедленно что-то делать, хотя бы объясниться с безучастно наблюдавшим за происходящим и ни во что не вмешивающимся Блоком. Объяснение состоялось, Белый и Люба решили ехать в Италию.
Он не сделал ни единого шага, чтобы воспрепятствовать этой затее. Белый бросился в Москву за деньгами. У Любы вдруг резко переменилось настроение. Она металась по дому и говорила, что любит обоих, что не знает, что делать, как поступить. Она страдала от безысходности три дня. Затем Белому полетело письмо, в котором Люба писала, что между ними все кончено, она остается с Блоком. Но все же это был еще не конец.
Окончательный разрыв произошел несколько позже, после того как Белый сообщил Мережковским, что она все же готова уйти к нему от Блока. Зинаида Гиппиус и ее сестра, художница Тата, деятельно вмешались в чужую семейную драму и начали активно устраивать судьбу Белого. Любе все это показалось оскорбительным и чрезмерным. Она возмутилась и объявила Белому, что их любовь была всего лишь вздором. Белый хотел покончить с собой, метался, но в конце концов уехал в Москву, а затем за границу. Однако семейный круг распался, начались многочисленные Любины увлечения, а он, оставшись один, все чаще и чаще возвращался в воспоминаниях к своей первой, юношеской любви, ничем не замутненному первому серьезному чувству…
К.М.С.
В Бад Наугейм он приехал гимназистом 8-го класса. Вместе с теткой сопровождал мать для лечения на водах. Курортный немецкий городок пользовался популярностью у зажиточных русских – здесь принимали ванны, лечили сердце, успокаивали нервы. Стоял блаженный май 1897 года. Он умирал от праздности и скуки, пока не появилась она.
Статная, с четко вылепленным профилем и завораживающим голосом, Ксения Михайловна Садовская тоже томилась от благочинной и благопристойной атмосферы провинциального немецкого городка и была не прочь немного поразвлечься. Знакомство было случайным, ни к чему не обязывающим. Она не удержалась от кокетства, завязался легкий флирт, он, гимназист, был польщен вниманием зрелой женщины, а ей было приятно и забавно, что за нею ухаживает юноша, почти мальчик.
Ксении было уже 38, ему еще 18. Он годился ей в сыновья, она была ровесницей его матери. Судьба столкнула недоучившегося гимназиста и жену действительного статского советника. У него все еще впереди, он чист и юн, но порой разыгрывает из себя покорителя женских сердец, хотя ни разу ни в кого еще по-настоящему не влюблялся и готов пасть жертвой первой же влюбленности. У нее трое детей, но она сохранила живость характера и красоту тела и пока еще обращает на себя внимание мужчин. Но проходит совсем немного времени, и опытная, зрелая женщина и неискушенный, совсем еще зеленый юнец потянулись друг к другу…
Знакомство закончилось тем, чем и должно было закончиться. Он потерял голову, забыл про тетку и мать. По утрам бежал покупать для нее только что срезанные торговцами благоухающие розы, провожал на процедуры, старался ни на шаг не отлучаться от возлюбленной. Придя в себя, она стала помыкать им как пажом, заставляла ревновать и отнеслась к случившемуся как к пикантному, щекочущему нервы приключению.
Казалось, что после отъезда все прекратится, но в Петербурге их встречи продолжились. Теперь потеряла голову она, поняв, что полюбила мальчика, может быть, последней отпущенной ей любовью. Но через год мальчик повзрослел, а повзрослев, охладел и начал взывать к ее благоразумию.
Встречи становятся редки, он отговаривался занятостью в гимназии, она настаивала, он поддавался на ее уговоры и вновь в закрытой карете поджидал ее в условленном месте и увозил в меблированные комнаты на окраине города. Через некоторое время у нее наступило раскаяние, теперь она начала взывать к его благоразумию, ссылаясь то на свой супружеский долг, то на чувство вины перед детьми, а он выговаривал ей как провинившейся школьнице, и все начиналось сначала и продолжалось до тех пор, пока в его жизни не появилась Люба…
Во второй раз он приехал в Наугейм в 1903 году. Он не был здесь целых шесть лет, с того момента, как встретился с Ксенией. Провинциальный бюргерский городок встретил его все той же тишиной, ухоженностью и скукой. Он знал наизусть все парки и улочки, где происходили их свидания, он хорошо помнил озеро, где они катались на лодке, но сейчас ничто не вызывало у него никаких чувств – все мысли были заняты Любой, предстоящей женитьбой. Все, что произошло здесь с ним в уже далеком 1897 году, казалось, произошло с другим человеком. Все, что было связано с К.М.С., развеялось, улеглось, остались только пылкие юношеские стихи, навеянные первой любовной горячкой.
Он пробыл с матерью на водах до конца июня, а в августе в Таракановской церкви состоялось его венчание с Прекрасной Дамой. Но семейная жизнь не задалась, все было не то и не так. Люба оказалась вполне земной женщиной, она не соответствовала образу, который придумал он, и все пошло вкривь и вкось. Потом у Любы появились Белый, Чулков, у него Волохова и вот теперь Дельмас…
Кармен
Ах, как она была хороша, эта медноволосая, крепко сбитая, русская Кармен! Как божественно она пела! Как держалась на сцене! Она околдовала его, и он влюбился в оперную диву, позабыв все на свете. В новый только что открывшийся Театр музыкальной драмы он приходил только на «Кармен», только на Андрееву-Дельмас.
Андреевой она была по мужу, потом взяла сценический псевдоним Дельмас. Она пела в «Аиде», «Каменном госте», «Пиковой даме», но его влекла только Кармен. Он написал ей анонимное письмо, в котором признался в любви. Он недоумевал: откуда эта робость, эта неуверенность в себе? Он, 35-летний поэт, вел себя как вчерашний гимназист, покупал ее карточки, бродил мимо ее дома и все никак не решался познакомиться с нею.
Его взялись представить Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал из театра. Однако на следующий день послал ей розы, затем через швейцара передал первые посвященные ей стихи. Когда «Кармен» шла в сезоне последний раз, оставил для нее номер своего телефона и просьбу позвонить. Она позвонила во втором часу ночи…
В марте 1914-го стихи, обращенные к Дельмас, сложились в цикл «Кармен». Но написаны они были до той сумасшедшей ночи – роман был придуман и сначала пережит им в стихах. Два месяца они почти не расставались, он сходил от нее с ума – от ее плеч, губ, колен. Стояли белые ночи, они ездили в театр, в ночные рестораны, увлеклись входившим тогда в моду кинематографом. Но вскоре им овладели беспокойство, тревога, тоска.
Он искренне мечтал о счастье, самом обычном человеческом счастье, но у него, как всегда, ничего не получалось. В одном из писем к Л.А. он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота, она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но – всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом спутанных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…
Он отказался от нее и вернулся к Любе. В августе он простился с нею в стихах. Стихи начинались: «Та жизнь прошла…» и заканчивались: «И странно вспомнить, что был пожар». Опять, как и с Ниной, все сгорело. Остались зола, пепел…
Пляска смерти
Он умирал мучительно долго и умер, когда перестал слышать музыку окружающего мира. Связь времен прервалась, мир потерял устойчивость, человек – точку опоры. В 19-м году в разговоре с Горьким он обронил: «Как опора жизни и веры существует только Бог и я». Но в то же время: «…мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя». Оставалось еще человечество, но в его разумность он уже не верил давно.
Его все больше и больше угнетало чувство непомерной усталости. Взвалив на себя все беды мира и человека, он надорвался от непосильного груза.
Все чаще и чаще болело сердце, еле-еле ходили ноги, но он продолжал бороться с установившимся после большевистской революции ужасным бытом и ни на что не жаловался. Как и подавляющее большинство петербуржцев, он продолжал добывать обледенелые дрова, мерзлую капусту и ржавую селедку. Но силы его иссякали. Почти прекратились стихи. В последнее время они приходили так редко, что их можно было пересчитать по пальцам. Вместе с поэзией уходила жизнь.
Год назад его пригласили выступить в Доме печати. Он согласился. После чтения на сцену взобрался некогда обиженный им Александр Струве. Мелкий стихотворец стал доказывать, что как поэт он давно уже умер. У него это не вызвало никаких возражений. Наклонившись к сидевшему рядом Чуковскому, подтвердил: «Он говорит правду: я умер».
По инерции он еще продолжал таскаться с Офицерской, где жил, на Моховую, где служил. В издательстве редактировал переводы зарубежных поэтов. По привычке писал рецензии даже на самых незначительных собратьев по цеху. И медленно и неуклонно продолжал двигаться навстречу своей гибели.
В феврале 21-го года по случаю скорбной годовщины со дня смерти Пушкина он выступил в Доме литераторов с речью «О назначении поэта». Он сказал, что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса – его убило отсутствие воздуха. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля, творческая тайная свобода поэта, но когда ее отнимают, поэт умирает – жизнь теряет свой смысл. Многим тогда показалось, что он говорит и о себе. И еще он сказал, что поэт – сын гармонии и называется поэтом не потому что пишет стихами, а потому, что приводит в гармонию слова и звуки.
Для него все кончилось задолго до этой речи. Он не мог больше освобождать звуки из хаоса, придавать им форму и осуществлять предназначенье поэта – нести гармонию в мир. И поэтому после смерти творческой он готов был умереть физически. Жить без божества, без вдохновенья он не мог.
Весной навалилась безумная слабость, бессонница, усилились боли в руках и ногах. Он исхудал, стал раздражительным, внутренний огонь сжигал его. В конце мая он написал Чуковскому: «…сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит». Летом он разобрал архив, сжег некоторые записные книжки и письма от некоторых женщин.
Быть стало больше невмоготу. В первую неделю августа он впал в забытье, бредил ночами и страшно кричал. Ему кололи морфий, но ничего не помогало. 7-го утром он умер. 10-го его похоронили на Смоленском кладбище возле могилы деда под старым кленом. Печальная процессия растянулась почти по всей Офицерской улице, близкие и друзья от дома до кладбища несли открытый гроб, засыпанный цветами, на руках.
«Жизнь уже давно сожжена и рассказана…»
