"Удиви меня! - сказал Сергей Дягилев двадцатилетнему Кокто, заказывая ему постер к балету "Видение розы" для Русских сезонов. Эти слова открыли Кокто его предназначение, и отныне он только удивлял.
Двадцатый век начинается...
Человечеству, вдохновленному новыми знаниями, он виделся "Золотым" веком. Небоскребы, автомобили, электричество, телефон, кинематограф, теория относительности... Было от чего закружиться голове. Люди все лучше узнавали окружающий их мир и все больше теряли самих себя.
Исчезла точка опоры - вера в Бога. Исчезли ритуалы, в которых человек приобщался к божественной тайне и не чувствовал своего одиночества. Теперь мужчина был заперт в тесном мирке своей семьи и в столь же тесном кругу коллег по работе. У женщины была только семья и дела благотворительности, если ее муж оказывался достаточно состоятелен. Кто из них страдал больше, знал только семейный врач, но он не выносил "сор из избы".
Время само должно было выработать новые, теперь уже светские, ритуалы, которые бы позволяли снимать стрессы, не впадая в противоречие с моральными нормами. Требовалось придумать себе "каменную стену", о которую бы разбивались житейские бури. Пойти можно было двумя путями: строя эту стену в себе или вокруг себя.
По первому пути пошел Карл-Густав Юнг, предложив человеку дорогу индивидуации, познания самого себя. Ставку на семью и работу сделал Томас Манн...
Люди, которые пошли по второму пути, "обносили стеной" все больший круг людей, деля их на своих и чужих. Самые протяженные стены выстраивались в тоталитарных государствах, где население становилось участником новых ритуалов единения с вождем. Но строились и небольшие стены, заслонявшие от невзгод жизни приятные компании, в которых было хорошо друг с другом. Этот тесный мирок принес с собой ХХ век: живи сам и не мешай жить другим.
Именно круг таких приятных ему людей позволил Кокто развить в себе способность удивлять.
Из жизни птиц
Начиналось же все вполне прозаично. Клемент Евгений Жан Морис Кокто родился в 1889 г. в семье потомственных биржевиков, принадлежавших к верхушке среднего класса. Детские воспоминания сохранили большой дом деда в пригороде Парижа, Мэзон-Лаффите, полный греческих статуэток, кипрских ваз, рисунков Энгра и картин Делакруа. Здесь он жил в окружении дядюшек, тетушек, братьев и сестер.
В этом доме не было места для отца, и мальчик его почти не помнил. Ходили слухи, что тот был скрытым гомосексуалистом и ненастоящим отцом Жана. Согласно этим же слухам, он покончил с собой, когда мальчику было девять лет. Скандальные подробности жизни и смерти старшего Кокто обсуждались взрослыми за закрытыми дверями, но шепот достигал детской, а богатая фантазия домысливала непонятое.
С этого времени постоянно, в течение десяти лет, Жану Кокто снился один и тот же сон. Он сидит с матерью на террасе пригородного дома, а рядом в вольере летают попугаи. Мальчик знает, что один из этих попугаев-какаду его отец, который на самом деле не умер. Мать ищет взглядом, в какую из птиц превратился ее муж, но молчит, не думая, что сын тоже знает об этом превращении. Молчание прерывается улыбкой матери и бурными слезами ребенка.
Мальчик страдал без отца, пусть плохого, пусть превратившегося в птицу. Впоследствии он связал свою фамилию (Cocteau) с другой птицей - петухом, выпускал журнал Le Coq, а первый альбом рисунков издал под псевдонимом Жан-Птицелов. Череду кошмарных снов прервало лишь знакомство с Дягилевым, который стал в некотором смысле его вторым отцом.
Самым глубоким впечатлением детства была мать, одетая к выходу в театр. Она приходила пожелать спокойной ночи своему обожаемому младшему сыну, а потом ускользала в неведомый, загадочный и манящий мир. Бархат ее платья ассоциировался с бархатом лож, а драгоценности - с сияющими люстрами и канделябрами. Несмотря на обожание в детстве, отношения между матерью и сыном были всю жизнь очень сложными.
Все произведения Кокто - стихи, пьесы, фильмы - содержат элементы детских или юношеских впечатлений, а то и вовсе строятся на них. Так, образ одноклассника Пьера Даржело остался с Кокто навсегда, олицетворяя идеал мужской красоты, к которой он был неравнодушен. Фамилией Даржело назван главный герой в пьесе "Трудные дети", его черты угадываются в бесчисленных рисунках Кокто и в облике будущих друзей.
Встреча с другом, видимо, была главным событием школьной жизни. Никаких талантов Кокто не проявил и вышел за порог школы, немного рисуя, более или менее складно рифмуя строки, слегка наигрывая на фортепьяно. То есть, не умея ничего.
Дитя прекрасной эпохи
Жизнь Парижа двух безмятежных десятилетий до Первой мировой войны носит название "Belle epoque". Это, действительно, была прекрасная эпоха, не омраченная финансовыми кризисами, военными действиями, громкими скандалами.
Сносились ветхие дома и строились многоэтажные из тесаного камня с керамическими изразцами, кованой сталью и рельефными орнаментами. "На месте флигельков воздвиглись небоскребы, и всюду запестрел бесстыдный стиль модерн", - писал русский поэт о другом городе, но начало века для многих европейских городов было одинаково. Парижане учились пользоваться ванной и ватер-клозетом, появились электричество и телефон, на дорогах загрохотали первые авто.
Высшее общество еще посещало оперные и драматические спектакли, где "рвали страсти" кумиры публики. Но уже начали появляться маленькие кафе и ресторанчики, такие, как знаменитые заведения Монпарнаса: "Дом", "Ротонда", "Клозри-де-лила", "Ля Куполь", где могли повеселиться люди попроще.
Здесь пели "Ты причинил несчастье", "Все то, что сделал Лео, сделал Лео" или знаменитую "Коко в Трокадеро", с которой примерно в это же время дебютировала молоденькая Шанель в провинциальном кафешантане. Именно здесь находили себе пристанище художники: Пикассо, Модильяни, Ван Донген, Фудзита. Они еще не имели удовольствия быть знакомыми с Кокто, который и сам в это время не представлял, куда занесет его ветер.
Первым поворотным событием жизни Кокто можно считать путешествие в Венецию, куда отправила его матушка, озабоченная хрупким здоровьем сына. Девятнадцатилетний повеса оказался в веселой компании лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Путешествие закончилось самоубийством одного из друзей на ступеньках отеля, где жил предмет его неразделенной любви.
Матушка Кокто была в шоке. Она ограничила сына в деньгах и свободе: отныне он должен был жить в ее доме вплоть до женитьбы. Кокто страшно хотел улизнуть от бдительного ока маменьки и придумывал различные проказы. То снимал квартирку в отеле, которую она совершенно случайно обнаруживала, то приводил потенциальных невест на семейный обед, демонстрируя серьезность своих намерений. Денег и свободы все это не приносило.
Примерно в это время знаменитый актер Эдуард де Макс прочитал на одном из вечеров стихи Кокто из его первого сборника. Стихи имели успех, у Кокто появилось много новых знакомых. Люсьен Додэ познакомил его со своим другом Марселем Прустом. Морис Ростан ввел в круг своей семьи, представил отцу - творцу "Сирано де Бержерака". В 1909 г. Кокто с Морисом издавали журнал, обложку которого нарисовал Ириб, художник модельера Поля Пуаре и в будущем жених Коко Шанель.
Это был круг не только аристократов по крови, таких, как императрица Евгения, княгиня Бибеско или княгиня Анна де Ноай, но также аристократов по таланту. К последним относилась знаменитая Мися Серт (урожденная Мария Годебска), польская дворянка, друг и покровительница богемы. Она-то и познакомила Кокто со своим старым приятелем Сергеем Дягилевым, который предложил удивить его. Она же оставила воспоминания о Кокто этого периода, рисующие образ баловня судьбы, забавляющего дам своим неистощимым остроумием и лихо отплясывающего на столиках и спинках диванов в ресторанчике Лару.
Кокто понял, что "забавный малый" - это почти профессия. Она может принести и доход, и свободу.
На войне, как на войне
Как всегда, внезапно началась война, которую поначалу не приняли всерьез. Казалось, что это просто новое развлечение для слегка пресыщенной публики.
Деятельная Мися получила разрешение на организацию конвоя для доставки медицинской помощи. Она попросила авто у владельцев магазинов готового платья (так как во время войны доставлять было нечего). Шоферами были назначены Серт, Кокто, Ириб и еще несколько знакомых. Кокто красовался в костюме медбрата, дизайнером которого был сам великий Пуаре. Все страшно веселились, готовясь к новому спектаклю. Возглавлял колонну из 14 машин "Мерседес" самой Миси.
Веселье закончилось, когда они выехали на дорогу, усеянную трупами. На деревьях висели части тел, заброшенные туда взрывами. В маленькой деревушке они увидели несколько негров. Когда их рассмотрели поближе, негры оказались пленными немцами, раненными в лицо. С Мисей, у которой вообще-то были железные нервы, случился припадок.
Так они ездили три месяца, и во многом их поддерживал Кокто. Без его молодой жизненной силы и чувства юмора они бы не выжили.
Последним "прости" был совет генералу Галльенну, который не знал, как доставить подкрепление в Марну. То ли в шутку, то ли всерьез ему предложили использовать для этого такси. И на обратном пути в Париж компания увидела вереницу новеньких красных такси с солдатами, готовыми неожиданно ударить на врага.
Примерно через три месяца после начала войны начал функционировать "Красный Крест", и Кокто стал ездить с настоящими медицинскими конвоями. Серьезной опасности это не представляло, но зато позволяло уехать подальше от матери и незаметно для нее объявляться в Париже.
Этот период жизни Кокто весь состоит из контрастов. То он летает на аэроплане со знаменитым летчиком Роланом Гарросом (и с этого времени в его творчестве появляется мотив ангела), то он в Париже издает журнал вместе с Ирибом. То он в Ньюпорте в компании "золотой молодежи" из морского батальона отражает атаки немцев (Кокто даже представили к награде, но вместо этого дело закончилось тюрьмой, т.к. "герой" был самозванцем). То он снова в Париже затевает очередное приключение - постановку балета. Жизнелюбие - жизнелюбием, юмор - юмором, но необходимо было представить, наконец, на суд зрителей и нечто посерьезнее.
Сбросим Дебюсси с парохода современности
Несмотря на войну, Париж жил вполне мирной жизнью: театры были переполнены, и везде, где было хоть сколько-нибудь свободного пространства, танцевали танго. "Русские балеты" отошли на второй план: в 1915 г. ведущий танцор Вацлав Нижинский женился, и Дягилев разорвал с ним всяческие отношения.
Примерно в это время Кокто знакомится с композитором "нового направления" Эриком Сати, художниками Валентиной Гросс и Пабло Пикассо. Новые друзья решили написать балет для дягилевской труппы, правда, не поставив в известность самого маэстро. В случае удачи их ждала бы почти что слава. Посредницей в переговорах выступила Мися Серт, и уже в феврале 1917 г. вся компания была приглашена приехать в Рим для репетиций балета "Парад" с новым солистом Мясиным.
Балет сокрушительно провалился - и это была слава. Как вспоминали современники, особенно всех возмутила музыка Сати. Он использовал звуки городской жизни: шум моторов, голоса, стук пишущей машинки и т.п. Кроме того, сюжет парада и танцев перед ярмарочным балаганом также задел многих - ведь еще шла война. Авторам кричали: "Боши!" Их спас от расправы разгневанной толпы лишь их друг, поэт Гийом Аполлинер, который был в военной форме и с забинтованной головой.
Это была слава! О балете и его авторах (Кокто, Сати, Пикассо) заговорил весь Париж. Кокто становится глашатаем "нового искусства".
В 1918 году вышел манифест авангардистов - "Петух и арлекин". Неискушенному российскому читателю этот манифест может представиться помесью манифеста футуристов (братьев Бурлюков и Маяковского) с афоризмами Козьмы Пруткова. Основная его мысль - "Сбросим Дебюсси с парохода современности!" Всего же Кокто манифестирует 76 афоризмов. Среди них: "Соловей поет дурно" - N 11 или "Даже когда ты хулишь, занимайся только первоклассными вещами" - N 47.
Но если без шуток, манифест очертил границы новой зоны влияния в искусстве. Пикассо противопоставлен импрессионистам, Сати - Вагнеру и Дебюсси. Лозунг здесь - "Когда произведение кажется опередившим свой век, это значит просто, что век запоздал". Этим Кокто отвоевывает место под солнцем для себя и для друзей. "Через сто лет все братаются. Но сначала надо много сражаться, чтобы завоевать себе место в раю созидателей".
Кокто становится мэтром, главой группы "Шести", куда входили шесть композиторов нового направления в музыке. С этого времени и до самой смерти мнением Кокто по вопросам музыки, живописи и литературы постоянно интересуются журналисты. Его фотографии не сходят с журнальных и газетных полос - он постоянно удивляет. Андре Моруа однажды сострил: "Если мне доведется взять в руки снимок сельской свадьбы, то я непременно увижу Кокто между женихом и невестой".
Один из современников записал поразившую его воображение сценку. Кокто в роскошной пижаме и утреннем халате брился, одновременно разговаривая с друзьями, потом он на минуту прерывался для того, чтобы записать слово в рукопись, подписать письмо или сделать рисунок. Он вел себя, как король среди своих придворных. Хотя, скорее, он был все же птицей: сначала, как петух, провозглашал начало нового события, а потом, как попугай, долго объяснял, что оно означает.
Удобство жить
Послевоенное десятилетие стало для Кокто временем триумфа и личных трагических потерь. Триумфа, потому что эти десять блестящих лет подтвердили его уверенность в выбранном пути. Он потрясающе тонко чувствовал нерв своего времени и предельно доходчиво объяснял публике то новое, свидетелем чего она являлась.
Это оказалось десятилетие прагматизма и кажущейся простоты: стало удобно жить в новых благоустроенных домах, было приятно носить практичную одежду, можно было дать выход молодой энергии, занимаясь спортом или танцуя до упаду в ресторанчиках и на вечеринках. Надо было успевать жить, не задерживаясь взглядом на "настроениях" импрессионистов, а "заглатывая" полотна кубистов и дадаистов.
Сами художники, несмотря на антипатию различных школ и направлений, зорко и ревниво следили за успехами соперников. "Он разрешил проблему шпингалета", - сказал один из художников, увидев в галерее "Окна" Пикассо.
У каждой школы была своя штаб-квартира. Так, дадаисты собирались в баскском кафе в Проезде Оперы. Кокто с компанией выбрали кафе "Ле Гайя", где подавали испанские вина. Здесь играли джаз. Хозяин пожаловался Кокто, что хочет выгнать пианиста, чтобы сохранить клиентов. В ответ Кокто посоветовал оставить в покое пианиста и выгнать глупых клиентов. Дадаисты язвили, что Кокто нашел, наконец, свое призвание в качестве управляющего ночным клубом.
Но на самом деле работы было много: для одного из журналов он писал цикл очерков "Карт бланш", представлявших новое явление в журналистике, поскольку с автором не оговаривали какой-то определенной темы. На страницах "Нового Парижского Обозрения" шла полемика с Андре Жидом по поводу нового искусства и эстетики простоты. Чуть позже подобный обмен письмами на страницах газеты состоялся с Жаком Маритеном, знаменитым религиозным философом. Темой обсуждения было доказательство того, что современное искусство вовсе не иррелигиозно. И действительно, после дискуссии религия стала самой модной темой в кафе и салонах, а Бог объявлен "последним шиком".
Продолжали выходить и сборники стихов самого Кокто. В начале двадцатых стихи посвящены семнадцатилетнему Раймону Радиге. К этому времени Кокто окончательно определился со своим выбором и не скрывал уже пристрастия к юношам. При этом всех своих друзей он провозглашал гениями и всячески помогал им обрести признание. Радиге был признан литературным гением, у которого незазорно поучиться, как надо писать.
Кокто не претендовал на любовь. Он хотел стать похожим на того, кого обожал, чтобы отразиться в нем, как в зеркале. Он рисует Радиге спящим. На рисунке тот напоминает Даржело. Потом эти профили перейдут на стены капеллы, которую он расписывал незадолго до смерти, и станут ангелами.
Радиге умер в двадцать лет от тифа. Для Кокто эта смерть была "операцией без хлороформа". Дягилев увез "Жанчика" в Монте-Карло. Здесь Кокто нашел забвение в опиуме.
Опиум
"Курить опиум, - говорил Кокто, - это примерно то же, что выпрыгнуть на полном ходу из поезда. Это помогает задуматься еще кое о чем, кроме жизни и смерти". Действительно, опиум не только спасал от депрессии , но и помогал творить. Одним из первых это заметил Игорь Стравинский, который проследил закономерность между пребыванием в санатории (где Кокто в очередной раз лечился от опиумной зависимости) и выходом нового тома стихов. Современники отмечали, что Кокто курил не больше, чем другие (например, Аполлинер или Пикассо), но лечился гораздо дольше и чаще.
Такой ход событий устраивал не всех. В 1928 г., в момент написания поэтического дневника "Опиум", в клинику Сен-Клу ворвалась разъяренная Шанель, которая оплачивала все счета за лечение, с единственным словом: "Выметайся!" Поладили еще на нескольких неделях творчества.
Опиум внес существенные коррективы во всю вторую половину жизни Кокто, и без этого похожую на миф, и стало уже совсем невозможно отделить правду от вымысла. Путаницу вполне осознанно вносил сам Кокто, ссылаясь на Аристотеля, для которого миф был поэтической правдой. Или заявляя о себе: "Я - ложь, которая всегда говорит правду".
Поэтому остается загадкой, нашел ли он что-нибудь для себя в религии, общаясь с Маритеном? Либо это был очередной способ обратить на себя внимание, когда он в очередной раз становился крестным отцом своего нового друга. Скорее всего, религиозный диспут стал очередным допингом, как и любая беседа с интересным собеседником.
Некоторая часть парижского общества так и ходила по кругу друг за другом, попадая из объятий аббатов в сильные руки модного массажиста Варма-Йога. Разминая спину философа Анри Бергсона, тот приговаривал: "Хорош философ! Посмотрите только на себя, куда Вас завела Ваша философия". Кокто же он повторял: "О, бедный мальчик, бедный мальчик!"
Орфей в голубом поезде
В двадцатые годы Кокто обращается к греческим трагедиям. Но у Эдипа, Антигоны и Орфея греческие - лишь имена. На самом деле они парижане, пытающиеся распутать клубок проблем самого автора, который потерял себя, свою идентичность.
Кто он, Аполлон или Дионис, предводитель муз или предводитель вакханок, мужчина или женщина? Кокто считает, что он, как его Орфей, объединяет в себе все эти ипостаси и поэтому совершенен и вечен. Именно к вечности отсылает нас ремарка в "Орфее": "Костюмы должны быть приближены к той эпохе, в которую ставится трагедия". А в вечности нет понятия морали и аморальности, святости и греха, здесь не нужны аргументы и оправдания.
Кокто повезло, что он жил в эпоху, когда общество уже могло позволить своему гражданину жить так, как он хочет, любить тех, кого хочет, и исповедывать свой собственный закон. Чуть раньше Оскар Уайльд сидел в тюрьме за свои сексуальные предпочтения, а его сын вынужден был изменить скандальную фамилию. А в СССР в это время существовала "статья" за гомосексуальность (по которой сидел знаменитый режиссер Сергей Параджанов).
Во Франции же было достаточно того, что Кокто и его друзья не эпатировали публику своим поведением (хотя могли эпатировать творчеством).
В 1924 г. Дягилев поставил очередной балет "Голубой поезд". Либретто написал Кокто, декорации - Пикассо, музыку - один из "Шести" - Мило, костюмы придумала Шанель.
Балет был о молодости, уносящейся в голубом поезде на Лазурный берег. Для этой компании все было символично: они сами часто ездили этим экспрессом, некоторых из них можно было назвать "голубыми", а для кого-то уже проходила молодость и впереди маячила смерть.
Первым "сошел с поезда" Сергей Дягилев, гениальный менеджер, придумавший "идею Кокто", которую тот сам уже воплотил в жизнь. Символично, что это случилось в 1929 г. - переломном в послевоенной эпохе. Крах на Уолл-Стрит докатился до Европы, и многие стали озабочены только покупкой и продажей акций.
Кокто продолжал удивлять: в тридцатые к столетнему юбилею Жюля Верна он отправился в кругосветное путешествие в 80 дней по заданию "Пари-Суар". В сороковые он писал пьесы и терял друзей. В пятидесятые - снимал фильмы, стал "бессмертным" - членом Французской Академии, и снова терял, терял... К концу жизни он все более походил на маленького нахохлившегося попугая-неразлучника, которого берег его последний интимный друг - верный Жан Марэ.
Кокто "потеряли" 11 октября 1967 г. О нем остались только крайние высказывания.
"Он был самоуверенным маленьким педерастом, который ничего не сделал за всю свою жизнь, а только воровал у других" (Коко Шанель).
"Он был лишь поэт, великий поэт, единственный поэт после смерти Аполлинера" (Макс Жакоб).
Как всегда, истина где-то рядом.
