Его судьба завораживала – как необыкновенно крутой подъём, как головокружительное восхожденье к слепяще-снежным вершинам.
Его судьба вызывала смесь восторга и недоумения: как такое возможно?! Были и другие нобелиаты в русской литературе, но чтобы русский поэт стал поэтом-лауреатом США! Кавалером ордена Почётного легиона!
Его жизнь казалась неистовым рывком в высоту – внешнего, ошеломительного признания, отодвигающего собственно поэзию на второй план: ибо как в наше время поэт станет знаменитым? Только через скандал, а в условиях противостояния двух сверх-систем: СССР и США, скандал этот, обрекавший на роль аутсайдера в отечестве, забрасывал на космические выси за его пределам.
Но завораживали и стихи: нечто, почувствованное в воздухе, в изгибах и структурах времени, было выражено так необычно, с таким эмоциональным и интеллектуальным напряжением, что хотелось подражать. И подражали – хоровое исполнение сольной партии И. Бродского длилось долго, невероятно долго; эхом откликалось ещё и после смерти.
Тактовик использовали и до него, но никто не разрабатывал это месторождение с таким упорством, мукой и энтузиазмом, как он – вычерпавший всё золото этого размера. Благодатный для поэта-метафизика, склонного к иронии, и с пристрастием к насыщению строк массою бытовой плазмы, оный размер и поднял Бродского на ступень оригинальности, на плато, где он оказался один: никого вокруг. Любой любитель поэзии до 1996 включительно на вопрос, кто первый русский поэт, не задумываясь, ответил бы: Бродский. Шедевры были и у раннего Бродского: медвяно-виолончельный «Рождественский романс», из золота отлитые «Письма римскому другу», траурно-ретроспективное «Одному тирану» (быть может, лучшее стихотворение о власти в русской поэзии), ажурная «Бабочка», но именно в тактовике, в его ритмах, сбоях и перескоках Бродский, казалось, раскрывался полностью, излагая свою систему взглядов на мир и человека в нём.
Кстати, «Одному тирану» как бы причудливо деформировалось в стихотворение «Резиденция», стихотворение, чрезвычайно отдающее латиноамериканским романом – из серии о диктаторах, напоминающее вырванный с мускульным напряжением текста фрагмент из, к примеру «Осени патриарха», хотя Гарсиа Маркеса Бродский не любил.
Чрезмерная фактурная плотность некоторых стихов («Представления», скажем, или «Нового Жюля Верна») рождает ассоциации с ещё одним прозаиком, про которого он никогда не высказывался, но который вряд ли был ему по нраву – а именно с Леонидом Леоновым. Текстовой объём перенасыщен жизненной атрибутикой – иногда до абсурда, до выпадающих смысловых звеньев; низовая речь мешается с архаикой, толстые предметы быта распирают иную строфу, иной раз вещи громоздятся так, как громоздили в советских коммуналках и малогабаритных квартирах стеллажи для книг.
Всё из жизни – никаких фантазий. Хотя поэтический космос Бродского причудливо уплотнён: здесь тень Йейтса беседует с тенью Державина, а призрак Макниса благосклонно отзывается о громоздких сочинениях Кантемира, и недаром одно из стихотворений Бродского наименовано «Посвящается Пиранези», ибо изощрённость интеллектуального мира напоминает прихотливые творения гениального итальянского мастера архитектурной живописи.
Бродский, любивший тему абсурда, почитавший Беккета одним из крупнейших писателей века не допускал абсурд в собственные стихи: только колыхание жизни, только реализм.
Реализм, метафизика и ирония – три стальных основы.
Как ещё относится к современному миру? Только с иронией: отсюда снижение пафоса в теме, скажем, Марии Стюарт, сонеты к которой всё обвиты смеховой повиликой.
Жизнь поднимала Бродского на новые и новые ступени – он восходил, стихи его всё более полнились закрученными, многофигурными метафорами, всё глубже погружались в миры дальние, где Каппадокия логичнее и Штатов и новой уже России, где бум на труды Бродского был велик…
За двадцать лет столько всего изменилось!.. И антисоветизм Бродского кажется вовсе не следствием определённого круга идей, но банальной и естественной обидой.
Многое изменилось - и в жизни, и в восприятии поэзии Бродского: слишком многое в ней «выпадает», очень уж обильны анжабеманы, слишком прихотлива и причудлива, если не сказать – капризна мысль, но и сумма лучшего из сделанного им велика: золотое ядро его поэзии входит в могучее ядро русской классики, и тут двадцать, или сто лет – не имеет значения.
ТЕМА: БРОДСКИЙ
Компания, что ждёт героя С едой, вином готова ко Приходу гения-изгоя, - Сколь он от яви далеко?
Вот жизнь до ссылки. До глоданья Судом, где много диких рыл – Неандертальцев гоготанье, Попранье златоносных жил.
О, петербургская громада Советских истовых времён! За колоннадой колоннада, Но облака сильней знамён:
Сорвут знамёна – дотянуться Получиться ль до облаков? Вот холод ссылки. Не вернуться. Стихи важны. И сфера снов.
Стихи на Западе, они же В подполье – здесь, в СССР. Что интереснее и ближе? Советский мир довольно сер…
Есть Средней Азии мечети – Горят лазурь и бирюза. Метафора всего на свете Важней – глаза, как тормоза.
Есть петербургский бестиарий – Партийное зверьё, жлобы… Обрывки из каких-то арий… Но – увильнуть ли от судьбы?
Широкошумный благосклонен Богатый Запад – о, ему Такой изгой не посторонний. Идеологию саму
Компрометирует реальность. Американский континент, Где на банальности банальность, А без успеха жизни нет.
Что – Бродский гений? Иль ошибка? Как можешь – так и отвечай. Кота Чеширского улыбка Не подсластит карминный чай.
Италия. Мерцает мрамор. И вот Венеция звучит Водой, дворцами, суммой камер. Хорош любой по сути вид.
Вот морок шведской эпопеи – В Союзе вряд ли замолчать. В Союзе бум…уже в Расее… И можно Рождество встречать.
О, Бродский ощутил флюиды Времён, предложенных ему. А были или нет обиды? Но каждый день идёт во тьму.
Идёт во тьму, чтоб снова светом Продолжился и мог засиять. А настоящее при этом Нам сутью сути не понять.
