Когда-то давным-давно Варшава была нашей, ну не такой, может, нашей, как Крым или Гагры, хотя и такой она тоже была, только уж это было совсем давно, при царях. Но все-таки на моей памяти она была пусть и нашей, однако не окончательно нашей, и в этом был какой-то особый смысл. Внешне ручная, покорная, она стремилась куда-то от нас сбежать или спрятаться, ее хватали за руку, она как-то странно вела себя, то вырывалась, то не вырывалась и при этом еще смеялась, как будто девушка. В общем, она была живая.Теперь Варшава так далеко от нас убежала, что поляки больше не считают себя Восточной Европой, они -- Средняя Европа, а Восточной стали украинцы и белорусы. Теперь, когда приезжаешь в Варшаву, не совсем понятно, за что ты, собственно, так когда-то ее любил. Город как город, ну зеленый, конечно, ну чистый, ну милый, но если раньше в нем кипели подпольные страсти, то теперь тишина, как в каком-то европейском захолустье, все сделалось неожиданно провинциальным. Париж не догнали, Берлин не переплюнули, но доросли до окраины Вены, где полагается пить пиво и жаловаться на безработицу.
А на таких тихих венских окраинах, где еще хорошо зевается во весь рот, хочется вступить в коммунистическую партию, от...издить негра или о чем-то вспомнить.
Представить себе, что именно в Варшаве, так героически вступившей в НАТО назло нам, соседу, который до сих пор считает себя надменным, состоится оживленная конференция разных писателей и журналистов из всех бывших наших стран, от Албании до Эстонии, включая Венгрию, Румынию и Чехию, включая тех же украинцев и белорусов, получивших статус европейцев, и все эти интеллектуалы будут говорить о своей ностальгии по коммунизму -- невероятно, конечно, но так на минувшей неделе случилось.
Приехали люди в основном либеральные, мягкие, многие битые старым режимом, но недобитые, выжившие и решившие вспомнить хорошее. Вспоминали очереди, перебои с продуктами, тюрьму, цензуру как сон. Многие не понимали, почему он мог им присниться. Никто не хотел, чтобы он снова приснился, но пытались честно разобраться в своей ностальгии в присутствии польской и иностранной печати.
Правда, Эстонии все-таки нам не хватало. В первый вечер эстонца видели, он даже ушел на своих ногах, но больше не появлялся, может, на кого обиделся. Восточная и Средняя Европы обидчивы, как грузины в старые времена. Скажешь ему: «Какой у тебя дом красивый!» А в ответ крик: «Почему он должен быть у меня некрасивый?!»
Начали с банальных вещей. При коммунизме все были молодыми, а теперь -- не очень.
Тут же из рядов слушателей встала польская бабушка и сказала, что она, как самая старшая в зале, никогда не любила ни коммунизм, ни капитализм.
Все переглянулись. Больше, собственно, любить было нечего.
Говорили о том, что мир поглупел и стал бездуховным. Приводили наглядные примеры. Параллельно конференции шла в Варшаве Международная книжная ярмарка. Участников там было больше, чем посетителей.
Ярмарка помещалась во Дворце науки и культуры, советском подарке в виде нью-йоркского небоскреба, который поляки когда-то считали символом закрепощения. Теперь в этом символе скорее прочитываются утопические мечты о дружбе и возрождении.
Ругали умеренно Америку, лидера бездуховности, обижались на телевидение, которое показывает всякие американские глупости. Это тоже было странно слышать в Варшаве. Вот затащили в НАТО, жаловались поляки, построили всех в одну колонну, а что толку? Теперь и русских хотят туда взять.
Русских, однако, Средняя Европа не ругала. И это тоже было удивительно. Всем писателям хотелось напечататься в Москве. Подходили ко мне и спрашивали, как это можно сделать. Многие из них печатаются в Италии, Франции, Голландии, а в России их не печатают. Почему?
Я смотрел на них и молчал.
Я обратил внимание на то, что все охотнее стали говорить по-русски, за исключением разве что новой Восточной Европы. Новая Восточная Европа с сильным русским акцентом говорила на польском и английском. Раньше поляки, только сильно выпив, переходили на русский. Теперь и трезвые варшавяне при встрече с вами спешат вспомнить несколько русских слов, которым они усиленно сопротивлялись при бывшем режиме. Появились даже такие молодые люди, которые в лицее учат русский по собственной воле. Я нашел это, во всяком случае, трогательным, а возможно, и перспективным.
Один из участников конференции, далеко не старый албанец, провел в тюрьме семнадцать лет. Раньше он бы стал сенсацией конференции, а теперь он одиноко стоял на прощальном банкете в просторных подвалах одного варшавского замка и кушал курицу. А потом ел клубнику -- клубника в Польше удивительно вкусная. Я хотел было подойти к нему после клубники, но он покушал и сразу ушел. Однако из его выступления следовало, что он возвращался на место тюрьмы после освобождения и очень был огорчен, что снесли помещение карцера, в котором он периодически сидел, когда отказывался работать на рудниках.
Зато мне удалось поговорить с одним молодым белорусским философом, бритоголовым и вдумчивым, который спросил меня, почему мы в России всю новую Восточную Европу упрекаем в национализме. Это, сказал философ, уже не модно у них пять лет. Я обещал ему принять к сведению.
Другой интеллектуал из города, который поляки называют Станиславом, а мы по старой памяти именуем его Ивано-Франковск, рассказал о тяжелой участи украинской нелегальной эмиграции в Праге. Особенно трудно живется юным проституткам. Он с горечью добавил, что кто-то из таких эмигрантов принялся даже писать по-украински пролетарские стихи. Кстати, в Варшаве есть новый замечательный памятник Тарасу Шевченко на одноименной площади. Он стоит молодой, хорошо одетый, курчавый, как Пушкин, и красивый, как сам Мицкевич. Вокруг него кругами бегают холеные варшавские собаки.
Мы гуляли по Варшаве с молодой переводчицей из Люблина, которая перевела пару моих текстов. Она призналась, что молодежь в Польше стала очень консервативной. Люблинские студентки, например, совсем не трахаются до замужества. Я не поверил, но она горячо настаивала.
А потом случилась ужасная вещь. К концу конференции поляки, чехи и венгры, будто сговорившись, сказали, что Средней Европы не существует. То есть географически она есть, но общих ценностей недостаточно, чтобы говорить об общности. Они так одинаково, иронично и мягко говорили о своем несуществовании, что я обеспокоился и спросил: «Так вы что, хотите сказать, что я сижу с несуществующими людьми?»
Но зато кормили неплохо. Был, например, настоящий гусь с медом. Вы пробовали гуся с медом? Если нет, то поезжайте в Варшаву.
Он там еще есть.
